ЛИРИКА

Талисман

Из талисманов всех милей

мне пряжка туфельки Твоей –

предмет забытый, бесполезный.

но для меня хранится в ней

тепло Твоей ладони нежной.

Пока живу, душу пока,

разочарованный, усталый,

со мною пряжка башмачка –

кусочек сердца из металла.

Последняя любовь

Когда мой старый конь умаялся от бега

и стало утомлять однообразье дней,

с потёртого седла средь мертвенного снега

увидел я Тебя. Иль Ты приснилась мне?

Все вёрсты позади. Уж конь ступает мерно.

Я не зову Тебя под мой печальный кров.

Ты – первая любовь зари моей вечерней

и (Бог Тебя храни!) последняя любовь

Сон после бала

Ночь. Мелодия вальса давно отзвучала;

на паркете затоптанном, в арочных окнах – луна.

Мы с Тобою скользим по двусветному залу,

и душа моя гулкой печали полна.

Этот бал, так давно и так страстно желанный,

озарённый нежданным явленьем Твоим,

стал, как fata morgana, виденьем туманным,

эхом вздоха печального, сном золотым.

Оставайся, прощай! – слышу голос усталый;

я стою в зеркалах на паркетном полу…

Ты одна улетаешь под своды двусветного зала,

а забытая маска смеётся в углу.

Побег

Жизнь земная – души темница:

Гложут мысли. Тоскливо. Тяжко.

Мне бы крылья свободной птицы

да попутных ветров упряжку.

В ночь глухую для тайной встречи

соберусь под завесой ненастья.

Ты зажги в канделябре свечи

и раскрой мне окошко настежь.

Прилечу я на свет манящий,

весь осыпанный звёздной пылью,

и сожгу на свечах горящих

мне не нужные больше крылья.

Огни Ориона

Над Городком церковный звон

плывёт, исполненный печали.

Затеплил служка Орион

три свечки в храмовом шандале.

Одну из них я загадал

Тебе во здравие земное,

вторую я своей назвал,

надеждой сердце успокоив.

А третья чья? Кому она

мерцает в облаке летучем?

На счастье чьё-то зажжена

иль это блеск слезы горючей?

Ответа нет. Стихает звон.

Спит Городок. Безмолвны дали.

И охраняет Орион

три огонька в своём шандале.

В дороге жизни

В морозных сумерках дорога

клинком чернёным режет снег,

и ускоряет понемногу

мой конь неумолимый бег.

Скакун, бесплотный и незримый,

по кличке Время, полон сил;

несёт меня неутомимо

глухой долиною могил.

Поводья брошены. Послушный

капризам Времени-коня,

я лишь гадаю равнодушно,

где наземь сбросит он меня.

Кто Ты?

Ты отлетела облачною тенью

за горизонт, и снова дни пусты.

Откройся наконец, скажи, кто ты –

фантазия, каприз воображенья?

Ума хмельного хрупкий идеал?

Астральный знак? Гаданье на ладони?

Иль сердца звук, который записал

слезою я на лунном медальоне?

В церкви

Мерцают свечи. Бас рокочет.

В движеньи руки и уста.

Горят пронзительные очи

на тёмном образе Христа.

И видят всё: и грех твой тайный,

и покаяния обман,

и твой приход к Нему – случайный,

ведь сердцем ты сюда не зван.

И говорят, без слов, сурово:

Стой, с покаяньем не спеши!

Не оскорбляйся ложью новой,

будь честен, праведно греши!

Лунная ночь

Богов восточных страж немой,

угрюмый Мун, на лапах кошки

верша обход, фонарь ночной

повесил над моим окошком.

И стала эта ночь полна

опаловым тревожным светом.

Не мог заснуть я до рассвета,

покорно сидя у окна.

И чей-то голос в тишине

всё звал к себе со звёздной крыши;

и так хотелось верить мне,

что я один тот голос слышу.

Тема для баллады

Лампа погасла. Окно, растворённое

в сад опадающий. Сумерки ранние

множат тоску. Перед ночью бессонною

в угол забьёшься, как хищник израненный.

В танце беззвучном обрывки-видения

перед глазами плывут. И незваные

лица являются. Но в нетерпении

ждёт моё сердце лишь гостя желанного.

Время глухое. Минута урочная,

чую, подходит. В окне появляется

призрак летучий. Звездою полночною

бедный приют мой на миг озаряется.

Голос раздался. И слово зовущее

явственно слышу я. Кто он, таинственный,

сердце тревожит? Посланник грядущего

или былого мой Ангел Единственный?

В берёзовой роще

Чист и прозрачен березняк,

влажна подстилка прелая;

упорен дятел, да никак

гвоздь не вобьёт в колонну белую.

Озёрный скат высок и крут.

Не поскользнись, берёзка сонная!

Ступай неспешно, подождут

подружки, над водой склонённые.

Тропой извилистой спущусь

я следом к озеру под горкою,

где грех веков смывает Русь,

весёлая с похмелья горького.

Янтарь

Наливаются ночью небесные гроздья

янтарём золотым, и заботливый Бог

до зари обрывает созревшие звёзды

и роняет на землю в приморский песок.

А потом Ты, гуляя по влажному пляжу,

вдруг наступишь на сгусток падучей звезды

и поднимешь его, улыбнёшься и скажешь:

Будь моим талисманом, храни от беды!

И окатыш, ладонью твоею согретый,

снова станет когда-нибудь новой звездой

и опять заблестит, увлекая поэта

на безумный и вечный полёт за Тобой.

Белый вальс

Белый вальс затихает к утру,

снег кружит по бульвару устало;

зажигает фонарь на ветру

ледяные гирлянды кристаллов.

Ты оставила белую шаль

на кусте оголённом сирени

и ушла в неизвестную даль

под мелодию вьюжной свирели.

Знает Бог лишь, услышу ли вновь

тот мотив в утешенье печали,

согревая остывшую кровь

незаметно подобранной шалью.

Лирика подмосковных электричек

Слякотно. Серо. Безлюдный перрон.

Рельсы, размытые мглой.

Сядешь бездумно в последний вагон

к лицам случайным спиной.

Что-то мелькает за грязным стеклом.

Под полом кто-то стучит.

Надо подумать бы. Только о чём?

Совесть, помилуй! Молчи!

В угол забьёшься – на день иль на век,

будто летишь под уклон.

А за окном и безлюдье, и снег,

и за перроном перрон…

Общая тема

В дорогу утром вышел я беспечно,

минутой золотой не дорожа.

А впереди лежала бесконечность,

манила даль обманом миража.

И вот уж берег… Перевозчик в лодке,

ночная мгла густеет над рекой.

Былых годов перебирая чётки,

грущу по сказке, выдуманной мной.

2 декабря

Низкое солнце горит в полнакала,

лес, будто мелкое сито, просвечен;

дальних холмов оголённые плечи

гроздь облаков принимают устало.

Путь мой земной в книге Тота отмечен.

Мудрая птица укажет начало;

дальше вслепую плыви до причала

в мутном потоке времён быстротечных.

Жизнью, как в лодке, уже укачало,

но не надышишься, всё тебе мало.

Вслед за восходом – и полдень, и вечер,

Книги конец, и погашены свечи.

Эдгару По

Прочитана последняя страница.

Пуста бутылка. И стакан разбит.

И (явь ли это или только снится)

в окне раскрытом – крылья чёрной птицы

и глаз, зелёным пламенем горит.

Она на стол захламленный садится.

И странен мне нежданной гостьи вид:

крылатый призрак с головою львицы!

Видать, за возлиянье расплатиться

пора. Так мне рассудок говорит.

Но в голове безумья – ни крупицы.

А женский голос ласково журчит:

Я Дева-Ночь, безмолвия царица,

седой Луны, комет холодных жрица,

в Стране Усопших стол тебе накрыт.

Отказывать царице? Не годится!

И этот глаз… Как изумруд блестит.

Эх, сколько бы верёвочке не виться,

один конец – подземная темница

и вечный срок! Так приговор гласит.

Я твой, зеленоглазая девица!

Неси меня, покорного, в Аид,

где нет желаний, не к чему стремиться,

где близок Бог, но некому молится,

где буду всеми на земле забыт.

Отверженный шут

Как хозяйки отверженный шут,

на задворках во прахе лежу,

пеленами тумана обвит,

и Цефей надо мною горит.

Это стража зажгла фонари,

чтобы я не сбежал до зари,

чтобы Солнце, мой красный палач

не напрасно точило секач.

Слышу я не то стон, не то плач.

Это филин, глазастый усач,

отпевает как будто меня

на пороге прощального дня.

Как мне слабое сердце унять?

Как мне руку хозяйки пожать?

Я на плахе по праву спрошу:

слов последних достоин и шут.

Настоятелю Свято-Георгиевского
Храма во Львове о. Василию Осташевскому

Я с детства полюбил печальные дворы

церквей заброшенных. За ржавою калиткой

с поломанным замком булыжная дорожка,

истёртая ногами богомольцев,

ведёт к высокой паперти. Над нею

в портале сером створки ветхой двери

закрыты наглухо. За ними слышен шёпот

и вздохи, и шаги… И, сразу присмиревший,

иду вкруг храма к выпуклой стене

апсиды, что глядит сквозь мутные века

на солнечный восход решётчатой бойницей

с остатками стекла цветного. Тихо здесь

и травы гуще, и кривая липа

в старушечьей дремоте неподвижна.

И чёрный крест на крыше византийской

плывёт навстречу белой плащаницы

высоких облаков. Как сладостно лежать,

раскинув руки, подогнув колени,

в траве сухой и вдруг услышать сердцем

всех, кто затих с молитвой на устах.

Бывает, чьё-то имя мшистый камень,

изъеденный, как оспою, дождями,

ещё прошепчет с грустью, запинаясь.

Но чаще память о почивших в Боге

мертва…

А может, не было их вовсе?

И нет меня? И никогда не будет?

И всё то дивное – витраж и крест чугунный,

и облака, и запах разнотравья,

и дальний звук, невнятный и протяжный,

весь мир предметный видимой Вселенной,

и души, оживившие пространства, -

лишь краткое виденье Демиурга,

оставленное им без воплощенья?

Так проба неудачная пера

летит в камин, и до того, как станет

в одно мгновенье прахом, горстью пепла,

все образы её живут и помышляют

о вечности… И чествуют Творца.

Круг грусти

Сирень под изморозью белой,

в клубок свернувшись, видит сны.

Мне грустно в мире опустелом

ждать возвращения весны.

Сиренью белой и лиловой

под окнами пылает куст.

Опять июнь. И сердце снова

до края наполняет грусть.

Почти что чёрен куст сирени

в оправе елей голубых.

Всё впереди: обман весенний

и сердца грусть, и этот стих.

Чёрный романс

Чёрная речка. Тропинка узка

в рощице на берегу.

Честь Натали. С пистолетом рука.

Выстрел. И кровь на снегу.

Больше не встать. И уже не шагнуть

через заветный порог.

Кончена жизнь! Отправляется в путь

с ящиком чёрный возок.

Жданный покой – у церковной стены.

Чёрным окрашенный крест.

Неба молчанье. И грустные сны

милых тригорских невест.

Звон колокольный. Молитвы слова.

Тяжесть дубовой доски.

Кайся и помни, Россия-вдова,

родина чёрной тоски!

Ожидание

Считаю дни. Быть может, скоро,

как мне мечталось уж не раз,

Святые Пушкинские Горы,

я наяву увижу вас.

Там сказочно судьба связала

неумолкающей струной

край опалённый Ганнибала

с озёрной русской стороной.

Там каждый встречный –

брат мой кровный.

Там вздоха и слезы не скрыть.

Там Дом над Речкой, как часовня,

зовёт молитву сотворить.

Вещий сон

Приснилось: речка, березняк, опушка;

январь в кустах позёмкою шуршит.

Иду домой, а мне навстречу… Пушкин,

из города зачем-то в лес спешит.

Постой! – кричу. – Куда ты на ночь глядя?

Ко мне давай, пока горяч обед!

А он в ответ, кося за речку взглядом:

Покончу с делом, и тогда – к тебе.

… Не обманул. Приду домой, а Пушкин

уж у меня, забрёл на огонёк.

Грызёт перо, а чай дымится в кружке.

И на столе исчёрканный листок.

Быль

Одну поведаю вам быль…

На перекрёстке трёх дорог,

когда ещё я молод был,

стоял сияющий чертог.

Я постучал. Слуга Судьбы

мне дал переступить порог.

Но двери, что вели во глубь

дворца, я не сумел открыть:

стальной замок, морёный дуб;

ничем слугу не подкупить.

Фортуне, видно, я не люб,

напрасно милости просить.

Прошли года. Я всё сижу

в прихожей скучной у дверей,

в стекло оконное гляжу

на дымный след звезды моей

и с грустью сердца подвожу

черту под суммою нулей.

Батый сегодня

Подобна ханскому безжалостному оку

прореха узкая в слоистых облаках;

и Веспер в черноте её глубокой –

как жало раскалённое клинка.

Туман веков, предания глухие

к нам выползают из кровавой тьмы.

И снова на Руси аркан Батыя,

но ведь Батый сегодня – это мы.

Маме

20 апреля 1997 года,

Вербное Воскресенье.

Я проводил Тебя до самого порога,

в последний раз водою напоил

и не заметил, как Посланец Бога

душе забытой дверь приотворил.

И вот стою, один, в тоске, в смятеньи…

Тебе «прости» я не успел сказать.

Кем стала Ты? Звездою? Эхом? Тенью?

Где в этом мире мне Тебя искать?

Осенний мотив

Мотив осенний: на дворе темно,

устало дремлют мысли и желанья.

Но есть ещё отрадное вино –

передо мной бокал воспоминаний.

Я жаден. Я ревнив. Я пью один,

как тот, последний, на лицейской тризне,

творец, созданье, раб и господин

единственной, неповторимой жизни.

И всё было вижу наяву,

и вновь, и вновь душою молодею;

назло годам безропотно живу

бессчётно раз я памятью своею.

Бессонница

Как тяжело и душно в час ночной,

когда бессонница стучит в мозгу усталом

и пережитое проходит чередой;

за кругом круг; и всё опять сначала.

Я вижу лица отчуждённые друзей,

по комнате плывущие в молчанье;

я слышу смех, угрозы и рыданья,

всю гамму звуков отлетевших дней.

И, наконец, часов настенных бой

как будто тише, глохнет, умокает;

и призрак бледный медленной рукой

свой чёрный плащ мне на лицо бросает.

Валентине Гойденко
Крымский мотив

Проснись, терзайся, Третий Рим,

грехом, раскаяньем и болью…

Не супостат уводит Крым

арканом натовским в неволю.

Он символ-жертва той поры,

когда для торжества Идеи

шли в дело царские дары

самовластительных плебеев.

На незалежностей парад

под общеевропейской крышей

ЕБ, танкист и демократ,

с урезанной Россией вышел.

Что с возу падает, чёрт с ним

на исторической дороге!

Но не даёт покоя Крым,

Руси Единой приз от Бога.

Полвека, век пройдут, как миг,

под властью мстительной, чужою;

забудет он родной язык,

забудет имя родовое.

И адмирала гроб святой,

Курган Малахов, дважды славный,

и Крест Андреевский косой,

и Столб над бухтою державной.

Стамбул иль Киев? Чья возьмёт?

А может, круг свой завершая,

звезда истории взойдёт

над крышами Бахчисарая?

И Севастополь, южный страж,

задвинет злоба в тень забвенья;

отъятой Таврии мираж

растает призрачным виденьем.

Короны дорогой алмаз

марает недруг жадным взором.

Пусть поминают внуки нас

вполне заслуженным укором.

Погашен звёздный небосвод –

мы вновь вдали от Перекопа.

Победоносный наш народ

в приёмной топчется Европы.

Сердца мертвы. Стремленье есть –

набить бы брюхо и котомки!

Где ваша гордость, ваша честь

и стыд, Нахимова потомки?!

Смири гордыню, Третий Рим,

покорно преклони колени!

Теряешь ты безвольно Крым,

венец побед и унижений.